– Хороша палочка! Дай, поправлюсь немножко, обязательно заведу такую… А-а, Муравейчик, здравствуй! – вдруг рассмеялся Андрей Иванович. – Куда бежишь? Садись с нами, выпьем, – расходы пополам!
"Муравейчик" – молодой переплетный подмастерье Картавцов – торопливо проходил через комнату, держа под мышкой две бутылки пива.
– Не могу, Андрей Иванович, гости дома, – ответил он поспешно.
Андрей Иванович, смеясь, оглядывал приземистую фигуру Картавцова с выгнутыми ногами и круглой стриженой головой на короткой шее.
– Ну, ну, какие там гости, все ты врешь! "Гости"!.. Кто же для гостей две бутылки ставит?.. Придет он домой, – обратился Андрей Иванович к Арсеньеву, – запрутся вдвоем с женою и выпьют пиво, вот им и праздник!
– Ей-богу, Андрей Иванович, тетка из Твери приехала, – скороговоркой произнес Картавцов и поспешил к выходу, переваливаясь на ходу и шевеля лопатками.
Ляхов вдогонку крикнул:
– Ты бы для тетки-то на третью бутылку раскошелился!
– Ей-богу, чудачок! – засмеялся Андрей Иванович, обратившись к Арсентьеву. – Я его Муравейчиком называю. Никогда ни копейки не поставит на угощение! Работает, работает, суетится, – в субботу всю получку домой несет. Жена у него такая же – коротенькая, крепкая, тоже у нас работает в мастерской… Принесут домой деньги – считают, рассчитывают: это вот на керосин, это на сахар, это в сберегательную кассу… Настоящие немцы! Кто заболеет из товарищей или помрет, – подойдешь к нему с подписным листом… "Я… я потом!" – и убежит; а потом в самом конце листа мелко-мелко напишет: "Григорий Картавцов – десять копеек"… Вот Васька, он у нас молодчина! – сказал Андрей Иванович и хлопнул Ляхова по коленке. – Ни над чем для товарища не задумается… Будь здоров, Васька! За товарищество!
Они выпили уже по четыре стакана. У Андрея Ивановича слегка затуманилось в голове и на душе стало тепло. Он с довольной улыбкой оглядывал посетителей, и все казались ему приятными и симпатичными.
В дверях показался невысокий, худощавый человек с испитым, развязным лицом и рыжеватыми, торчащими усами; картуз у него был на затылке, пальто внакидку; под мышкой он держал цитру в холщовом мешке. Вошедший остановился на пороге и, посвистывая сквозь зубы, оглядел комнату.
– Сенька! – окликнул его Андрей Иванович. – Иди скорее к нам! Вот нам кого не хватало! Иди, садись!.. Это, господа, Захаров, бывший переплетчик. Он нам такую музыку изобразит на цитре! И сыграет, и споет – все вместе… Голубчик, как я рад! Садись! – повторял Андрей Иванович и тряс руку Захарова.
Захаров положил мешок под стул, сел и уперся руками в колени. Ляхов встрепенулся и щелкнул пальцами.
– Эге! На цитре играете? Тащите цитру!
– Да неохота чтой-то играть, – ответил Захаров и предупредительно принял из рук Андрея Ивановича стакан портера.
– Ну, неохота! Всячески ты же нам должен сыграть… Пей, пей раньше!
Андрей Иванович ужасно обрадовался Захарову: это был тот самый "оборванец", которому Андрей Иванович подарил пальто и который, по уверению Александры Михайловны, обязательно должен был его пропить; между тем пальто было на нем.
– Чего там – "неохота"!.. Валяй!..
Ляхов вытаращил глаза и, размахивая рукою, запел басом:
Давно готова лодка,
Давно я жду тебя…
Захаров отнекивался. Только после долгих упрашиваний он вынул цитру и, разложив на столе, стал настраивать. Арсентьев, солидно опершись на зонтик, брезгливо оглядывал его отрепанный пиджачишко и дырявые штиблеты.
Захаров взял несколько аккордов, тряхнул волосами, закинул голову и запел тонким, очень громким фальцетом:
Смотря на луч пурпурного заката,
Стояли мы на берегу Невы…
Взгляды присутствующих обратились на него. Захаров пел с чувствительным дрожанием и медленно поводил закинутою головою. Подошел отставной чиновник, худой, с жидкой бородкою и красными, мягко смотрящими глазами. Он умиленно сказал:
– Как ты, милый мой, славно играешь! Ну-ка, вот тебе на струны!
Чиновник протянул пятиалтынный. Захаров кивнул головою, сунул монету в жилетный карман и залился еще слаще:
До гроба вы клялись любить поэта…
Страшась людей, боясь людской молвы,
Вы не исполнили священного обета,
Свою любовь, – и ту забыли вы…
Чиновник слушал и оглядывал окружающих влажными, умиленными глазами.
– Самодельный инструмент-то! – обратился он к Андрею Ивановичу.
Андрей Иванович с гордостью ответил:
– Он у нас на все руки мастер… Садитесь, пожалуйста, к нам, – что же вам стоять!
Чиновник переставил на их стол бутылку с пивом и сел.
– А ну-ка, милый мой, сыграй "Выйду ль я на реченьку" – национальную!.. Знаешь? – сказал он Захарову.
– Извините, этой не знаю. "По улице мостовой" могу.
Захаров выпил стакан портеру, рванул струны – они заныли, зазвенели, и задорно-веселая песня полилась. Чиновник раскачивал в такт головою, моргал и с блаженной улыбкою оглядывал слушателей. Ляхов поднялся с места и, подперев бока, притоптывал ногами.
Подошла пожилая женщина в длинной, поношенной тальме и в платочке.
– Какая у вас прелестная музыка! Вы мне позволите послушать?
У нее было круглое и довольно еще миловидное лицо, но у углов глаз было много морщинок. Она держалась жеманно и разыгрывала даму. Это была фальцовщица из той же мастерской, где работали Андрей Иванович и Ляхов.
Красавица ты моя,
Есть словечко до тебя! – пропел Ляхов и схватил ее сзади за талию. Он сел к столу и посадил фальцовщицу к себе на колени.
– Тебя Авдотьей Ивановной, что ли, звать? Ну-ка, Авдотья Ивановна, опрокинем по бокальчику!